Начало темы — здесь

Вышло в свет второе издание «Бесконечного тупика» Дмитрия Галковского (которое автор считает первым официальным, да – что нам в том). Эта книга, конечно, должна быть в библиотеке всякого культурного русского человека или просто человека интересующегося историей России. И так далее. Не буду об этом особенно распространяться: должна. Но Осьминога интересует не литература, а ее «бесконечность», вот об этом и поговорим.

«Бесконечный тупик», как известно, представляет собой, гипертекст, примечания к некоему тексту (который, собственно, и называется «Бесконечный тупик») и примечания к примечаниям. Цитата из самого первого примечания:

В процессе изложения выясняется, что автор постоянно рвёт «паутину розановщины», но всё же не вырывается из неё, а, чувствуя пустоту «отстранения», сразу же испуганно зарывается в обрывки розановских мыслей, их лоскутки, и в них как-то теряется, запутывается, «растворяется». Изложение превращается в ряд последовательно сменяющихся «отстранений» и «растворений». Отличие от предыдущих исследователей Розанова тут только в том, что я иду на эти отстранения и растворения почти сознательно, с заведомым ожиданием неизбежных срывов и просчётов. Ведь иначе нельзя, выхода нет. Мы, как сказал сам Розанов, не можем вырваться из-под власти национального рока. Национальность это и есть «бесконечный тупик». Мучительность Розанова в его абсолютной национальности, а следовательно – в безмерности. Либо его опыт для вас объективен и тогда возможен формальный, но бессодержательный анализ, либо он субъективен и тогда платой за содержание будет самовыворачивание. Последнее уводит от Розанова, Розанов подменяется вами. Но я хочу говорить о Розанове, а не о себе, в нём, в его идеальной актуализации национального опыта разгадка и моего «я». Тогда маятник качается снова в сторону «отстранения» – попытки выскочить за край национального мира. Но человек при этом выскакивает и за пределы своего «я». И почувствовав это – снова хватается за ускользающую реальность «Уединённого».

Похоже, «бесконечный тупик» – это одержимость Василием Розановым. В ней, одержимости, и тупик, и выход из него. Вроде, именно так получается по мысли Галковского. Но это только так кажется – читателю, а не Галковскому. Галковский-то как раз все понимает. Это понимание, в разных его вариантах, и есть содержание «Бесконечного тупика». Чего Галковский не понимает (да ему и не надо), так это того, что он одержим не в каком-нибудь метафорическом смысле, а в самом буквальном. Одержим неким демоническим существом. Одержим настолько, что иногда никакого Галковского просто не остается. Есть лишь некто, разговаривающий с читателями из бренного тела Галковского. Кто? В самом первом приближении это существо, действительно, похоже на Розанова. Однако, посмотрим.

Это довольно обычное дело: когда чужой дух вытесняет из тела человека его собственный. Всякий, кто много занимался какой-нибудь личностью (например, писал книгу о каком-нибудь человеке), прекрасно знает, что в определенный момент наступает некая странность: ты (писатель) начинаешь говорить с интонациями героя (и даже его голосом), начинаешь мыслить в его стиле и поступать в определенных ситуациях так, как поступил бы он. Это довольно опасный симптом отождествления с героем. Вот пример из нарочито далекой от «Бесконечного тупика» (но кое в чем очень близкой) области. Американский психоаналитик Д. Ранкур-Лаферриер, написавший книгу «Психика Сталина» рассказывает (в той же книге) о том, как в процессе работы отождествился со своим героем: видел сны со Сталиным, связывал его со своим отцом, фантазировал о том, как он сможет поступать по-сталински.

Характерная цитата: «В какой-то момент, когда я с головой погрузился в чтение всех биографий Сталина, которые мне удалось достать, мне стало откровенно жаль этого человека. Написав до этого пространный очерк о русском писателе Александре Солженицыне, я сделал в дневнике следующую запись: «Занимаясь анализом такого «хорошего парня», как Солженицын, я позволил себе отождествиться с ним и испытываю чувство вины, обнаруживая злые намерения, скрытые за возведенным им фасадом. Но когда я занимаюсь «плохим парнем», подобным Сталину, у меня нет угрызений совести, если я точно указываю каждый порок, каждый мотив, скрытый за его фасадом. И все же я с ужасом ловлю себя на том, что отождествляю себя с ним (например, у Сталина было три или четыре десятилетия полезной, продуктивной работы — сколько десятилетий отпущено мне?)».

Вот еще цитата: «Работая над этой книгой, я занимался организацией научной конференции в своем университете. Однажды, составляя планы заседаний конференции, я немного пофантазировал: «Я не стану руководить церемониями заседаний конференции. Вместо этого я назначу кого-нибудь другого заняться этим, а сам буду управлять действием из-за кулис, как. это сделал бы Сталин. Во время выступления докладчиков я поднимусь с места и стану прохаживаться по сцене, заставляя нервничать докладчика и публику, и время от времени буду вставлять резкие замечания, как обычно делал Сталин на политических заседаниях».

И, чтобы уж было окончательно ясно, о чем идет речь, еще процитирую: «Однажды летом, когда я день и ночь напролет занимался только исследованием личности Сталина, я записал в дневнике следующее: «…Я с ужасом думал о том, что мне придется пойти на вечер к Б[…] и встретиться с ее политическими единомышленниками и коллегами. Я представлял себе встречу с ними и что я отвечу, если меня спросят, чем я сейчас занимаюсь. В одном конкретном случае в моем воображении возникла картина того, как я протягиваю руку, чтобы поздороваться с кем-то, и говорю: «Привет, я — Джо Сталин». В этот момент я не осознавал, что это была игра воображения, и минутой спустя пришел в ужас, когда понял, куда завела меня фантазия».

Это, так сказать, слабый случай отождествления, поскольку Ранкур-Лаферриер – человек и сам по себе довольно поверхностный, пытается проникнуть в жизнь своего героя сквозь тенденциозные исследования и языковый барьер, к тому же — в целом отрицательно относится к своему герою и старается от него дистанцироваться. А что же говорить о писателе, который явно симпатизирует своему герою, непосредственно погружен его текст и вырос на почве культуры, в которой его герой обитает? Тут можно дойти и до полного отождествления. До окончательного забывания себя. До реальной утраты собственной личности. До превращения – в другого.

Галковский превращается в Розанова. Это, в общем, не так страшно, как может показаться профанам. Во-первых, Розанов все-таки такая фигура, в которую вовсе и не грех превратиться, даже, пожалуй, полезно писателю. Во-вторых, Галковский вовсе не до конца превращается в Розанова. Собственно, до конца никто ни в кого превратиться не может. Возможно только образование в твоей душе – чужой, параллельной (твоей собственной) личности. Автономного комплекса, как выразился бы Карл Густав Юнг. Эта параллельная личность включается в определенные моменты, говорит и действует из одержимого ею, а потом выключается.

В принципе, этим автономным комплексом можно даже научиться пользоваться. Во всяком случае, Галковский научился лихо пользоваться Розановым в себе. Проблема, однако же, в том, что Розанов тоже довольно ловко умеет пользоваться Галковским. И нельзя гарантировать того, что когда-нибудь не доведет Дмитрия Евгеньевича до беды. Да этот внутренний Розанов периодически и приводит писателя на край пропасти, заставляет его совершать ходы, оборачивающиеся большими неприятностями (мягко говоря). И, может быть, когда-нибудь его еще задушит.

Впрочем, не обязательно. Или: не обязательно это будет Розанов. У Галковского многонаселенная душа, можно сказать – коммуналка. Периодически он вывешивает в своем ЖЖ клипы, где сам же что-нибудь (или кого-нибудь) представляет. Здесь один из них (на следующих страницах там есть и еще). Галковскоманы (так в ЖЖ Галковского называются люди, в души которых подселился либо он сам, либо кто-нибудь из насельников его души) думают, что Дмитрий Евгеньевич так гениально актерствует. Да будет вам. Тут не просто актерство, тут именно подлинная одержимость. Читать дальше >>